Как стыдно одному ходить в кинотеатры
без друга, без подруги, без жены,
где так сеансы все коротковаты
и так их ожидания длинны!
Как стыдно — в нервной замкнутой войне
с насмешливостью парочек в фойе
жевать, краснея, в уголке
пирожное, как будто что-то в этом есть порочное…
Мы, одиночества стесняясь, от тоски
бросаемся в какие-то компании,
и дружб никчемных обязательства
кабальные преследуют до гробовой доски.
Компании нелепо образуются
— в одних все пьют да пьют, не образумятся.
В других все заняты лишь тряпками и девками,
а в третьих — вроде спорами идейными,
но приглядишься — те же в них черты…
Разнообразные формы суеты! То та, то эта шумная компания…
Из скольких я успел удрать — не счесть!
Уже как будто в новом был капкане я,
но вырвался, на нем оставив шерсть.
Я вырвался! Ты спереди, пустынная свобода…
А на черта ты нужна!
Ты милая, но ты же и постылая,
как нелюбимая и верная жена.
А ты, любимая? Как поживаешь ты?
Избавилась ли ты от суеты;
И чьи сейчас глаза твои раскосые
и плечи твои белые роскошные? Ты думаешь, что я, наверно, мщу,
что я сейчас в такси куда-то мчу,
но если я и мчу, то где мне высадиться?
Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!
Со мною женщины в себя уходят, чувствуя,
что мне они сейчас такие чуждые.
На их коленях головой лежу, но я не им — тебе принадлежу…
А вот недавно был я у одной
в невзрачном домике на улице Сенной.
Пальто повесил я на жалкие рога.
Под однобокой елкой с лампочками тускленькими,
посвечивая беленькими туфельками,
сидела женщина, как девочка, строга.
Мне было так легко разрешено приехать,
что я был самоуверен и слишком упоенно современен
— я не цветы привез ей, а вино.
Но оказалось все — куда сложней…
Она молчала, и совсем сиротски
две капельки прозрачных — две сережки
мерцали в мочках розовых у ней.
И, как больная, глядя так невнятно
И, поднявши тело детское свое,
сказала глухо: «Уходи… Не надо…
Я вижу — ты не мой, а ты — ее...»
Меня любила девочка одна с повадками мальчишескими
дикими, с летящей челко
й и глазами-льдинками,
от страха и от нежности бледна.
В Крыму мы были. Ночью шла гроза,
и девочка под молниею магнийной
шептала мне: «Мой маленький!
Мой маленький!»
— ладонью закрывая мне глаза.
Вокруг все было жутко и торжественно,
и гром, и моря стон глухонемой, и вдруг она,
полна прозренья женского,
мне закричала: «Ты не мой!
Не мой!»
Прощай, любимая!
Я твой угрюмо, верно,
и одиночество — всех верностей верней.
Пусть на губах моих не тает вечно
прощальный снег от варежки твоей.
Спасибо женщинам, прекрасным и неверным,
за то, что это было все мгновенным,
за то, что их «прощай!» — не «до свиданья!»,
за то, что, в лживости так царственно горды,
даруют нам блаженные страданья
и одиночества прекрасные плоды.
1959 Е. Евтушенко